не зал и не палуба

А. Эфрос. "Страницы журнала Печорина"

Вт Окт 21, 2014 13:12

Текст под катом достаточно эмоциональный и эмоции не положительного спектра.
Осторожно.

Когда смотришь первые кадры «Страниц журнала Печорина» хочется спросить: «Мальчики! Вы это всё что: серьёзно?!!!»

Мальчики серьёзно. Мальчики выглядят и ведут себя совсем как взрослые дяди.

Вообще-то после того, как Даль произносит первые вступительные фразы можно уже ничего не снимать. И так всё ясно: картина безнадёжная. Мы все умрём, и выхода нет. Фактически – мы уже умерли.

И я начинаю ошалело соображать: как же так. Эфросу было не меньше лет, чем мне сейчас. Он был уж никак не глупее. Я точно знаю, я читала «Репетиция, любовь моя». Он был умный интересный человек. А тонкая душевная организация – это же не смертельно, в конце-то концов. И даже интересно.

Но я смотрю в текст Лермонтова и вижу там, как молодое и сильное существо сопротивляется до упора неведомой болезни. Успех сомнителен, прогноз не очевиден, финал вообще-то открытый (вы будете смеяться, но да), но нельзя отрицать того факта, что кроме истории болезни в тексте есть человек. Живой молодой человек. Его там можно аккуратно побуквенно выделить. Он там доказуемо есть.

У Эфроса в кадре – только одушевлённая болезнь, полностью торжествующая. Будто им руководила та самая «несчастная доверчивость к буквальному значению слов», при которой рассуждения героя становятся куда важнее действий. А действия оцениваются под гипнозом рассуждений и меряются кривой школьной линейкой. Будто самооценка двадцатипятилетнего парня может служить ему приговором.

Я ещё могу представить, как можно так попутать лет в восемнадцать, когда ты уже совсем старый и мудрый и реально можешь на полном серьёзе утверждать, что-нибудь вроде «из двух друзей один всегда раб другого», искренне в это веря. Но в кадре-то взрослые дяди хорошо за тридцать. И они мне с унылыми лицами гонят пургу…

Да что с ними творится такое? Это что, тот самый Даль, который у Хейфеца так отработал в «Плохом хорошем человеке», что его двухсекундный крупный план мне казался вечностью по объёму прожитого? Это тот самый Андрей Миронов, которого мы так хорошо знаем?

Господин режиссёр обрезал им все возможности для игры. Оставил только настроение.

Да, это создаёт звенящую атмосферу.

Нет, с артистами, не способными к выразительным действиям, такой номер бы не прошёл.

Этому трюку в обед сто лет: привяжи руки к попе и начни читать стишки. Напряжение от желания жестикулировать очень скоро вырастет до предела и всё тело зазвенит.

В данном случае – не делай оценку, не меняй интонацию, не делай паузы там, где сделал бы, если бы ты играл эту роль. Ни в коем случае – не живи. Всё несыгранное уйдёт в атмосферу.

Элементарный фокус.

Мальчики. Дяденьки артисты. И вот это – всё на что вы способны? Вот это вот вся ваша концепция? Да это же упражнение для первого курса.

А эти убийственные кастратические купюры. «Она тебя обманывает» - там, где было «она тебя надувает». Вот это старичок вместо пьяницы, подходящий к Мери. Или это вам цензура такое навязала? Допустим.

А вы всё что могли, это вставить вот эти вот пошловатые микрообмены взглядами-репликами меж действующих лиц:
- М?
- Не-а…
… немедленно приводящие мне на память анекдот о птеродактиле с финалом «вымрем же, дура».
Это дескать у нас в советском союзе настолько вот секса не было, да?

Ладно. Бог с ним.
Пусть это будут зверства цензуры, не щадящие даже классику.
Ругаться нельзя. Пить нельзя. Трахаться – тем более. Ладно. Годы застоя.

А вот этот капитан, толкающий Грушницкого под руку в момент выстрела, фактически – стреляющий за него. Это что было?
Ну взялись вы оправдать господина Грушницкого и выставить его хорошим. Так хоть бы сделали это честно, вы же всё-таки интеллигенция, хоть и творческая. За такое шулерство в девятнадцатом веке канделябром морду били.

А так всё «по взрослому» выглядит… прямо искусство, куда б деться…

Унылая монотонная безотрадность с очень серьёзным видом преподнесённая. Декаданс по диссидентски под пресным устричным соусом.

Вы вот это всё серьёзно, мальчики?

…Земного счастья мы не ценим,
Людей привыкли мы ценить…

Мальчики серьёзно.

Они не могли по-другому помянуть свою юность.

Потому что никогда не были они по- настоящему крепко сбитыми, сытыми, гладко бритыми и слегка нетрезвыми молодыми весёлыми и злыми владельцами хороших коней и любимцами хорошеньких женщин, гордецами и наглецами, которым сам чёрт не брат.

Потому что была – война. Очень большая война.

И вот это всё – молодую строптивую злость, яркость утра и буйство ветра, вкус крови и поцелуя – она у них попросту забрала ещё до того, как они смогли это взять.

Режиссёру та война пришлась на подростковость, актёрам – на младенчество. Она оставила им большой страх и унесла много тепла. Того тепла, что так нужно, чтобы вырос молодой весёлый обаятельный негодник, способный на все претензии иронически вздёрнуть бровь и уточнить: «а в чём, собственно, дело, милейший»?

А потом с них спросили так, будто у них всё это – было.

А они не отказались дать столько, сколько дать не могли. Физически - не могли.

И они берут текст молодого поэта, студента, математика и алхимика, раздолбая и командира, с огромной, почти нечеловеческой усталостью. И прислонившись к этому тексту, как к плечу, уже почти не разбирая не то что смысла, а даже букв, уже не совсем понимая, с кем они спорят – с ним ли, с собой ли, с той ли большой войной, могут хотя бы проговорить эту усталость вслух.

И попросить – не стрелять.

Всё равно уже – кому. Всё равно уже - в кого. Просто прекратить наконец бесконечную эту войну, которая даже закончившись продолжает отнимать у них жизнь.

Они уже не рассчитывают на понимание. Они просят пощады.

И с грустью тайной, но сердечной,
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет. Небо ясно
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один воюет он. Зачем?»

Всё музыкальное сопровождение в фильме – это настойчиво возникающий на заднем плане военный марш. Туповатый и навязчивый.

На лице Андрея Миронова в момент, когда Грушницкий целится в Печорина, можно увидеть то, что однажды отказался вставлять в фильм жестокий и физиологичный режиссёр Герман, перестроив сцену попытки самоубийства в фильме «Мой друг Иван Лапшин» так, чтобы не пришлось снимать лицо актёра крупным планом.

Когда тридцатишестилетний Олег Даль, читает стихи двадцатишестилетнего Лермонтова на него страшно смотреть. Он похож на посмертную маску с открытыми, но уже обессмыслившимися глазами.

Но военный марш замолкает.

Тишина.
Классическая лермонтовская пауза.
Вот её они услышали и держат. И держат на ней постановку.
Верно и безупречно. Как последний рубеж обороны.
Право хранить молчание.