МОТО-МОТО

Воспоминания детства моей бабушки

Вт Ноя 03, 2009 3:10

Выложу немного, вдруг кому-то будет интересно. Бабушка родилась в 1896 году. Воспоминания писала уже в пожилом возрасте, старше 80 лет. Она была очень незаурядным человеком, таких на самом деле единицы.

О МОЁМ ДЕТСТВЕ
Самые ранние воспоминания у меня относятся к смерти одного из последующих моих братьев или сестёр. . Сестра умерла, мне было тогда полтора года и, как будто, рановато запомнить в полтора года, а когда расспрашивала своих знакомых Давят, как будто бы было связано со смертью сестры Наташи. Я сижу на большом окне, кто-то меня держит и показывает в окно: “Смотри, вон там папа твой идет, вон мама, вон Мара”, я хлопаю по окну, кричу: “Мама! Мама!”, - и начинаю плакать. Мне дают шоколадный шар в серебряной обертке, а внутри что-то гремит. Я занимаюсь шаром, гремлю им. Он начинает таять и плавиться под серебром. Опять кто-то убирает серебро и дает мне шар ко рту Мне нравится, я начинаю есть и заглатываю вместе с остатками шоколада колечко-сюрприз и им давлюсь. Все начинают шуметь, потом кто-то залезает мне пальцем в рот. Я протестую, начинаю бить руками и ногами, но меня держат крепко, сжимают нос и вытаскивают колечко откуда-то глубоко изо рта. Мне больно и я плачу. Мне смазывают поцарапанную гортань и успокаивают какой-то блестящей игрушкой, держа на руках. В последствии семья Давят /ссыльного жмудина-литовца, товарища папы по его участию в революции/ рассказывали мне, что я у них оставалась всё время похорон Наташи. Нянчила меня моя крестная12-летняя Маруся Давят. Она же дала мне шоколадный шар с сюрпризом-колечком, которым я подавилась. Вытаскивал колечко Павел Николаевич Обросов, тогда студент первого курса. Я была его первая практика.

Второе воспоминание: Я хожу по комнате и всё трогаю, а мне не позволяют. Потом поднимают на руки и говорят: “смотри, спит”. Высоко на столе что-то белое, а кругом пёстрое /наверное, цветы/. Я тянусь и прошу: “Дай, дай!”. Мне не дают и опять пускают ходить по полу. И я вижу новое, розовое. Тяну к себе, падаю. Отец берет меня на руки и говорит: “Нельзя, Маню, это домик для брата /или сестры, я не помню/, тебе не надо такой домик”. Потом по моей просьбе пускает меня на пол. Я опять подбираюсь к интересному предмету и тащу его к себе за мамину кровать, где лежат немудренные игрушки. Но предмет тяжёл / видимо, крышка от гробика/, я роняю и падаю. На этот раз хорошо помню, выбегает папа, и уж сердитый, хватает меня за руки и выругавшись “упёртый пся крев” больно дёргает меня. Я реву ещё больше. Мне не столько больно, как обидно. От боли я почти не плакала. Обиду долго не прощала. Папа быстро вскипает, но быстро остывает. Он берет меня на руки, успокаивает, подбрасывает к верху. Я рассердилась и отворачиваюсь от него. Он продолжает игру, а я отталкиваюсь и рвусь из его рук. Бегу к маме. Мама. печальная, сидит на стуле около стола, где в красивом ящичке лежит понравившаяся мне куколка. Она не уговаривает меня. не ласкает. Я прижимаюсь к колену и мне сразу становится как-то тепло, хорошо. Я всхлипываю и крепко прижимаюсь к её коленям. Она кладет на меня руку и я окончательно успокаиваюсь.

Потом помню небольшой запущенный садик с еле намечающимися тропинками. По этому саду я почему-то боюсь ходить, мне кажется, что за густыми кустами /каких не помню растений/ кто-то прячется и я всё тяну с собой брата Марка. Он из окна /как будто/ выбрасывает мою любимую куклу с небольшой фарфоровой головкой. Я тянусь за ней. Брат через окошко высаживает и меня и я, забывая страх, бегу по всем заросшим дорожкам и ищу свою Лизу. Когда я готова была заплакать от бесплодных поисков, брат кричит мне: “Маня, смотри, куда твоя Лиза прибежала!”. К моему удивлению, моя кукла сидит на деревянной кукольной кроватке /не помню, кем сделанной/ под самым окном. Марк говорит: “Садись с Лизой. Она бегала, устала, отдыхает и ты её искала, устала, отдыхай”. И мы сидим рядом с куклой. Кругом зелень, какая-то пичужка поёт и много, много солнышка. Марк смотрит на меня ласково и говорит, немного щуря свои близорукие глаза: “Ах ты, беляна моя. Мама, посмотри, какие у неё шелковые белые волосики”. Мама в окно смеется, называет меня солнышком. От ласки, от солнышка мне очень хорошо. Марк, мой старший брат, на 15 лет старше меня, очень любит меня. Это относится к трем годам жизни.

К этому же времени относится воспоминание о пожаре. Горел соседний дом. У нас в окне было жарко, я рвусь к окну, а баба Яна отводит меня. Мама с растерянным лицом составляет с окон цветы и снимает занавески, что они запалятся. Баба Яна связывает всё в узлы, деловито ходя большими шагами по комнате и заставляет тоже делать мать. Баба Яна была латышка, сосланная в тоже время, что и папа, была близко знакомая нам и подружившаяся с нашей семьёй. Мама вдруг садится на ящик и начинает тихо плакать, говоря: “ Где же Марк? Где же Войцеша!?” Баба Яна ей что-то успокаивающе говорит, мне тоже почему-то становится страшно, но, может быть, от серых клубов дыма и языков пламени, лижущих даже стекла наших окон. Подбегаю к тёте Яне и забираюсь к ней всегда под белый передник. А, видимо, мешаю ей что-то делать, она тихонько увязывает передник и уходит. Я стою под передником, но вдруг не ощущаю сзади тепла её тела. Оглядываюсь и вижу, что её нет. Мне страшно. Я бросаюсь искать её. В это время она откуда-то появляется и выводит меня из квартиры, где с жалобным звоном лопаются стекла.

Баба Яна латышка, католичка, высокая, седая старуха с лицом, покрытым сетью морщин, но удивительно добрыми и светлыми голубыми глазами. Она не была нам родней, но часто бывала у нас. Я не видела её сидящей сложа руки. Эти ласковые, большие в венах руки всегда что-нибудь делали. Она говорила-рассказывала спокойно и никогда не терялась, а делала всё, что надо делать, не торопясь, но удивительно проворно и ловко. Казалось, вещи сами прилегают к ней в руки. Всегда она была ровна, весела, говорила с большим юмором. Позднее я её встретила старухой 95 лет и казалось, годы не накладывали на неё отпечаток. Умерла она в 110 лет, упав незадолго до этого в подполье у себя дома, а затем надсадилась, подняв зятя, грузного человека, заболевшего внезапно в поезде. После надсады она поболела немного и умерла в полном сознании, наказав всё в отношении её похорон и вообще, сделав все распоряжения по дому и знакомым на ближайшее время. Моему отцу она наказала учить меня дальше: “Бо способна дивчина”. Я тогда только сдала за 4 класса гимназии.

Помню мамину мастерскую, где много машин и все они стучат, а вертят их ногами, а не руками. Днём там темно. Она находилась на углу Карнаковского переулка и Почтамской /ныне переулка Нахановича и улицы Ленина при магазине Фельдштейна / теперь там, кажется, магазин полуфабрикатов. Работницы жалуются на сырость, хотя стены закрыты кафельной плиткой. В подвале всегда темно, горела висячая керосиновая лампа.; мастерская находится как раз там, где кончается лестница от почты в городе Томске. Помню толстую, сердитую тётку, которая погасила лампу, сказав, что керосин стоит дорого, а швеи только переглянулись и только одна, очень чёрная и здоровая, подбоченившись стала браниться с ней. Мне стало страшно, так здорово тётки ругались. Швеи же, подвинув свои машины к окнам, продолжали шить. Мама считалась белошвейкой, я понимала это по-своему, что ей дают шить очень белое белье, а это значило, что она умела очень хорошо строчить. Так как у нас, у мамы была своя машина, ей давали иногда работу на дом. Только перед праздниками, когда не хватало рук закройщицам и отделочницам, мама до поздней ночи сидела в мастерской. В подвале чем-то пахло и было душно. Мне было интересно всегда в начале, а потом становилось скучно и почему-то страшно и я неохотно ходила с мамой в её мастерскую, хотя мастерицы меня любили, ласкали, угощали кто чем: кто сушку сунет, кто обрезков колбасы даст, кто кусочек сахара, кто даст лоскутков. Старшая толстая чёрная /которая задула лампу/ как-то сердито крикнула на меня, что я мешаюсь тут и мама перестала меня брать с собой и стала запирать дома. Был случай я вздумала гладить как мама. Поставила свой маленький утюжок чугунный на горячую плиту, приготовила прихватки и мне захотелось попробовать, как он, утюг шипит, так это делала мама. Но у меня уже был опыт, пальцы я не раз уже жгла о плиту, о стекло лампы, так как была девочка, которая всюду совала свой нос. И поэтому прихватку я сделала толстую, основательную. Я видела, мама послюнявит пальцы, потрогает утюг, он зашипит. Но опасалась, что пальцам будет больно. Долго я стояла у плиты, думая как сделать, что бы утюг зашипел, а пальцам не было больно и надумала попробовать языком, ведь на языке слюней много – думала я. И попробовала… утюг чуть не уронила. Сразу стало очень больно, из глаз полились слёзы. Язык стал толстый, а тут мама стучится. Я отворила дверь, а говорить не могу, язык стал толстый и ворочать больно. Кое-как объясняю ей в чём дело. У мамы глаза становятся узкими, но губы не улыбаются. Она достает откуда-то спрятанный мёд и мажет им, холодным, мне язык. Мама гладит голову и мне гораздо легче. Приходит Марк. Мама рассказывает ему, глаза узкие у неё. Смотрю – нет, не смеется, но Марк хохочет громко, громко. Мне опять становится больно /думаю, больше от обиды/ и я горько плачу. Братишка меня любит. Он берет меня на плечи, бегает по комнате и, подскакивая, изображает лошадь. Я успокаиваюсь, боль как будто бы проходит. Когда приходит папа, я прошу маму не рассказывать ему. Я знаю, он будет смеяться и рассказывать всем и мне заранее обидно. Говорить мне больно и я объясняюсь знаками и еле ворочая языком. Когда папа пришёл, мама, видимо, сумела объяснить ему так, что он не смеялся. Скоро язык зажил, но я отказывалась идти во двор, боялась, что ребята во дворе будут смеяться. Была очень самолюбива и не переносила смеха надо мной.
Кроме шитья, у мамы были очень умелые руки, не знаю, когда и как она научилась, но она умела очень хорошо готовить, была честна и добросовестна и её часто приглашали помогать готовить к праздникам и торжественным случаям в богатые дома. Один из таких домов, где мама часто помогала, была семья подрядчика по асфальтированию г.Томска Сребалиса Франца Яновича. Это был очень высокий, чёрный человек с громким начальническим голосом, “толстым”, как я говорила. Волосы его были чёрные, стрижены под высокий бобрик и, казалось, делали его ещё выше. Усы были закручены кверху, а борода небольшая, подстрижена бачками. Он часто кричал на каких-то дядей, “рабочих”, как говорил Марк. Марк всегда возмущался Сребалисом. Говорил, что он “пьет кровь из рабочих”. И я со страхом наблюдала, когда рабочие почтительно стояли перед Сребалисом, сняв шапки с головы, а он за что-то ругал их. Мне казалось, что он кинется на одного из них, всегда таких жалких, бедно одетых против всегда одетого летом в чесучовую пару или в тёплую доху или романовский полушубок Ф.Ян., кинется и станет пить у них кровь прямо изо рта и что они так бледны потому, что он пил уже у них кровь. Сребалис не был толстым, а был здоровым с красными губами, розовощеким человеком с широкими плечами. Даже можно было назвать его стройным. Он, видимо, заботился, что бы не толстеть. Не раз я видела, как он вместе со своими сынками, тоже очень здоровыми мальчиками лет по 12-13 занимался подниманием чёрных предметов /впоследствии я узнала, что их зовут гантелями/. Бегал на гигантских шагах во дворе с ними же. Иногда звал с собой Марка, который неизменно брал и меня. Маме он говорил, что ради меня бегает с этим упырем, но, я думаю, что он сам очень любил бегать на гигантах. Придя же домой, он всегда ругал Сребалиса и его сынков-панков, откормленных, как он называл их. Так как он не умел говорить тихо, то мама сразу закрывала окошечко, так как во флигеле, где жили Сребалисы из нашего подвала в доме Руковишниковых было всё слышно. Папа начинал спорить с братом. Он допускал “добрых” богатых людей. О Франце Яковлевиче он всегда говорил, что он спас и маму и меня своей добротой. Позднее я узнала, что, когда начались родовые муки, мама почувствовала себя очень плохо. Папа не знал, как доставить её в больницу ближайшую, которая была не то на Миллионной, не то на Магистратской /теперь улица Розы Люксембург и улица Коммунистическая/ Сребалис, случайно вышедший на улицу и, увидев папу, спросил ёго: “Чем пан Лянге обеспокоен”, и, узнав, приказал кучеру запрячь его собственную коляску и отвезти мою мать в больницу и это спасло мою мать и меня, так как у матери было большое кровотечение. Я родилась ножками вперед и пуповина обвила мне шейку несколько раз, так, что я задохнулась бы при рождении и доктор Закоурцев должен был меня отшлепать, что бы вызвать мой первый крик. Доктор Закоурцев сказал отцу, что, если бы запоздали роженицу привезти, то погибли бы обе, и роженица и дочь. Вот почему так благодарен был отец Сребалису.