МОТО-МОТО

Воспоминания детства (2) бабушкины

Ср Ноя 04, 2009 1:12

Продолжение...

Помню ещё эпизод: я, мама, папа и Марк где-то в деревне, в какой не помню, вспоминается “Кисловка”, но точно не помню. Меня оставили с бабушкой Яной, живущей здесь. Она хлопочет, что-то делает, попутно дает мне какие-то вьюрки, большие пуговицы, то коробки из-под спичек и о чём-то говорит со мной. Потом садится на большое удобное кресло самодельное и обитое каким-то мехом и начинает мне рассказывать нараспев какую-то сказку-байку. Глаза у меня начинают слипаться, а когда открываю, я уже лежу на широкой кровать деревянной, которую бабуня Яна уступила для нас с мамой. У меня в голове пахнет лесом. Я поднимаю голову и вижу ветки, густоусеянные малиной и смородиной. Прошу мать разрешить мне сорвать ягодки. Мама счастливо смеется и говорит: “для тебя, дурочка, я их несла”.В это время входит брат и, не видя из-за печки мамы, тревожно спрашивает бабу Яну: “”Ну что? Не нашли маму?” Я думаю, что это он играет в прятки и говорю маме: “прячься под кровать, пусть ищет”. Сама кричу: “ Мара, мама тю-тю”, но мама не подхватывает игру, выходит и говорит: “А вот я, не беспокойся сынка, вот я”. Марк начинает её расспрашивать, мама рассказывает. Я сначала хочу закричать от обиды, но начинаю обрывать ягоды с веток, ем и слушаю мамин рассказ: “Ушла от вас в сторону и напала на такую ягоду, что просто удивление. Собираю и вдруг слышу, что-то трещит за спиной. Я думала, ты, Марк, хочешь меня напугать, повернула голову, да и замерла: большой медведь стоит за кустом и обсасывает, чавкая, ягоды. Стою истуканом, боюсь пошевелиться, думаю, как услышит, схватит меня и прощай мои деточки и Марк и Маняша. Медведь же обсосал куст, фыркнул, встал на четыре лапы и пошёл куда-то, а я стою, как статуя и не шелохнусь. Все думаю – вернется медведь. Потом не знала куда идти, мне за каждым кустом медведь чудился. Вот когда лесничий вышел случайно на меня, я смогла наломать вот эти ветки и пойти с ним, а на ваши аукания не могла откликнуться – медведя боялась”. Сын бабани Яны, светлоглазый и светлобородый крупный мужик, войдя в избу при окончании маминого рассказа, сказал: “завтра мы с лесничим на медведя этого пойдем”. Марк тоже засобирался с ними, но не знаю, ходил ли. Знаю только, что нам привозили медвежий окорок, конец которого был с медвежей кожей с когтями и мама рассказывала мне сказку: “скирлы-скирлы”. Кожу она осторожно сняла вместе с когтями, вычистила, прибила на мою маленькую скамеечку, одновременно служащую и скамейкой ей для ног. Прибивала она короткими гвоздиками с медными шляпками, но под влиянием сказки: “скирлы-скирлы” я очень боялась сидеть на этой скамейке по вечерам и всегда не могла её найти, когда мама просила её по вечерам. Боялась темноты в окнах и в другой комнате.

Брат скоро заметил это и начал меня “лечить” от этой болезни. Нарочно оставлял в темной комнате /а это было особенно жутко, когда мы с мамой домовничали у Сребалиса во время их выездов за границу и на юг. я не могла найти мою куклу, мой платок, мою ложку, всё это всегда оказывалось в тёмной комнате. Он настойчиво посылал меня и когда я, трясясь, заходила в комнату с большими тёмными окнами, он вдруг оказывался рядом с зажжёной спичкой и, громко смеясь, говорил: “Ну чего же ты боишься, дурочка! Ничего нет!” То подносил к окну, показывал звезды, рассказывал о них легенды о греческих богах, передавших свои названия звездам, или выходил со мной на улицу и, водя меня по улице, по двору, обращал внимание на небо с его звездами, меняющимся месяцем, то на вид города с горы. Из садика видны были появившиеся тогда фонари, как называли тогда, с бунзеновскими горелками, свет от которых как розовая река разливался по главной улице. Заставлял слушать город. И действительно, было слышно много звуков, проходивших бесследно, когда на них не обращаешь внимания. Тут и крик петуха, и лай собаки, визг калитки где-то в соседях, стук колес и копыт. Брат требовал объяснения звукам, я объясняла и страх уходил. Годам к пяти-шести брат хвалился мной, что я не боюсь “ни чёрта ни бога”.

Когда мне было 4 года, Сребалис преподнёс нашей семье подарок – маленькую ёлочку на крестовине, всю наряженную стеклянными игрушками со звездой на макушке и сверкающую зажжёнными свечками. Появление его с ёлкой в нашем подвале, высокого, до самого потолка, казалось, похожим на волшебника. Папа рассыпался в благодарностях. Мама тоже была растрогана. Только Марк даже не встал из-за печки, где он часто, забравшись на табуретку и сложив ноги по-татарски, читал, и не поднял головы. Ёлка, поставленная на стол, была как раз до потолка и загородила лампу, светившую Марку. Он переставил лампу ближе к себе и продолжал читать. Сребалис, погладив меня по голове, отвечая что-то папе и маме, вышел. Марк проворчал: “Ничего себе, облагодетельствовал на ворованные деньги”. Папа вышел из себя, начал топать на Марка ногами, поминал “хама, пся крев” и т.д.. Мама сказала ровно и спокойно, что это её заработок и что это радует Маню и, значит, надо не портить ребёнку ёлку. Марк сейчас же соскочил, посадил меня на табуретку и начал петь громким голосом разные песни с припевом: “Пой, ласточка, пой”. Он так всегда отвечал на папино ворчанье и ругань.
Позднее, насколько помню, у меня в руках книжки на какой-то особенно гладкой бумаге и чудесные рисунки, нежные голубые тона и чудесно звучащие стихи:

“Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет.
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.”

На голубом фоне беспредельном белый парус кораблика и желтое судно немного наклоненное. Ничего, кажется, я до этой книжки не видела, еще рассказы про умных девочек и мальчиков с рисунками нарядных девочек с длинными штанишками с кружевами. Рисунок кораблика и стихотворение мне понравилось больше всего. Я всё время его рассказывала и про себя и вслух. Вторая книга: “Сказка о хрустальном башмачке”. История о замарашке Эллочке так запала мне в голову, что впоследствии я одну из дочерей назвала именем моей любимой героини Эллой.

С книгами я не расставалась, впрочем, берегла их очень, подстилала на столе бумагу или газету, или полотенце. Перелистывала беря не за угол, а за края. Когда я училась в 3-м классе мы с мамой, по её предложению, отнесли в школу в подарок за учение книги и ёлочные игрушки в школу. Откуда эти книжки. Я не знаю, думаю, что тоже от Сребалис, которые часто ездили то за границу, то в Санкт-Петербург.Может, он и привез, а, может, и остатки книг сыновей.

У мадам Сребалис был один большой порок - клептомания. Когда она ездила по магазинам на своей паре, её всегда сопровождал лакей /Павел Иванович для нас, а мадам Сребалисвсегда его кликала “Павлуша”, хотя он был в годах моей матери/. Он был всегда наряднее моего папы – чиновника, ходившего в старом, сто раз заплатанном сюртучишке, а у Павла Ивановича были ослепительно белая манишка и черный фрак со смешными хвостиками, которые моя мама называла фалдами. Он прислуживал и за обедом Сребалис и подсаживал Сребалиса и мадам Сребалис в коляску. Так вот, Павел Иванович иногда забегал к нам и рассказывал: “Ездили опять с барыней и приказчики нарочно подсовывают ей под руку какой товар надо сбыть, а она взглянет эдак вот на них и спросит подать чё-либо с полки, а они нарочно отвернутся, да подольше, а она коробки бух да бух в сумки и мне говорит: “Павлуша, зачем ты мне эту сумку подставил, мы же у Смирнова всё в неё положили. Вот нынче какую красавицу подложили на твоё счастье, Машенька”. Меня он звал Машей и очень любил. У него был только один сын и то горбунчик и жена чахоточная. У Житковых-Голициных нынче оставили рублей сто, говорил он, кривя рот, едко улыбаясь. Кукла, украденная у Голицыных, осталась у меня. У неё закрывались и открывались глаза, а потянешь за резинку, пищала: “мама. папа!”
Эта кукла, правда, много раз чиненная мамой, существовала долгое время, так же как и другая, полученная от одновременно с папой сосланным Кошубы, ставшего старшим ревизором контрольной палаты, где папа был архивариусом, но, несмотря на это, милостиво и гостеприимно принимавшего своего товарища по ссылке. Я очень стеснялась в обществе у Кошубы, где надо было обойти весь стол гостей, всем сделать реверанс, поцеловать руку каждому из гостей, ходить туда надо было в непривычно длинных штанишках, завитой как барашек, что, правда, как говорили Марк и мама, шло мне. Но вся натянутость, школение, как сидеть, как держать ложку, повторять “дзянкую” при каждом предложении, настолько утомляли живую непоседливую девчонку, что я иногда или размачивала кудри, старательно с ночи сделанные мне на папильотках или пряталась перед самым уходом отца. Мне здорово доставалось за это. Кудри завивали на гвозде. Приводили в порядок весь мой наряд и отец вел меня к Кошубе, по дороге часто останавливался со своими знакомыми, которых у него было множество. Такие посещения бывали два раза в год до отъезда Кошубы из Томска. Перед отъездом на последнем обеде дочь Кошубы панна Ванда вручила мне свою куклу Галю, уже починенную, но красавицу с чёрными кудрями в монистах в украинском наряде, а моя Элли была с такими волосами как у мамы, золотыми.

С этими куклами я рассталась ещё при жизни матери, подарив их близнецам-сёстрам Дегтяревым, где было большое семейство из 9 человек детей низкооплачиваемого учителя ремесленного училища и жившего, по -моему, беднее нас и вообще я любила дарить, а мама всегда говорила: “Что самое дорогое – это доброе сердце и никогда не жалей, если хочешь подарить. Всегда чем-нибудь отдарится”. Всегда я завидовала большому семейству Дегтяревых, где 9 человек были налицо, а десятый уже ожидался и мечтала, что, когда я вырасту большой, у меня обязательно будет 12 человек детей. И в этом меня природа одарила. У меня было 10 своих, двое внучек, двое племянников и выросло.трое чужих детей.
У Дегтяревых от дифтерита умерло сразу 4 детей. Выросло только пять детей. Одного, Ванечку, перебегавшего Почтамтскую улицу, раздавили лошади. Мои любимицы девчушки-близнецы были живы до 17-го года, когда я видела в последний раз эту семью. Отец был уже дряхл, не столько от старости, сколько от винца, которым стал зашибать после трагической смерти сына.

Нисколько не утешали и не были приятны мне похвалы, которыми меня осыпали панове, говоря: “Бардзо добже цурка пане Лянге” или “пекна цурка”, т.е. “очень хорошая дочка пана Лянге” или “отличная дочка”. Я чувствовала себя какой-то униженной и злилась, так как была очень самолюбива, а вся процедура была унизительна и противна мне и, когда мы возвращались от Кошубы и у отца был очень довольный вид, я, мстя ему, начинала отчаянно шалить. Зная, что на улице он меня не поставит на колени и показывала какая я “пекна цурка” и “бардзо добжа”. Заскакивала на тумбы, крутила витрины с афишами, скакала на одной ноге по шатким тротуарам, что совершенно не вязалось с моей принаряженной внешностью и чем больше останавливал меня отец, тем более я дичала и только какое-нибудь зрелище останавливало меня, а отец при этом не останавливался со знакомыми, спешил скорее домой, чтобы скорее принять меры к своей далеко не “пеканой цуркой” и почти всегда после таких походов я была наказана стоянием в углу.

Вскоре после подарка куклы от Сребалиса у нас в семье были неприятности одна за другой. Пришли жандармы в синих, особого цвета, штанах с красными шнурками. Пришли поздно, я уже спала, меня подняли с постели, мать взяла меня на руки, но жандармы велели поставить на пол. Мама поставила на табурет. Мне захотелось по-маленькому, жандармы не позволили выходить. Я не выдержала и обмочилась и заплакала со стыда, да и от страха, что мама будет меня ругать. Мама не выругала меня, а сняла с табурета, попросила взять одеяло, жандарм подал одеяло, встряхнув его и похлопав по нему. Мама завернула меня и села на другую табуретку. Перевернули всё, даже оторвали парик у куклы, разрезали ей животик, после чего она уже не стала кричать : “Мама-папа!”, а парик мама потом приклеила и животик искусно зашила. Марка подняли в подштанниках. Он стоял маленький между рослыми жандармами и одевался. Его увезли, а через несколько дней выпустили, но из реального училища, где он учился, исключили из 7-го класса. Потом бабушка Рукавишникова, не та, которая сидела, а та, которая рассказывала сказки, кричала на папу, что она не потерпит бунтовщиков на квартире и Сребалис не стали приглашать маму. Очень редко к нам забегал Павел Иванович и совал мне что-нибудь сладкое. А ехидная Дуняшка-горничная, не любившая мою маму, фыркала, что всякие чиновницы пусть не заедаются, коли у них политики-бунтари в семье. Она нарочно кричала около наших окон.