Я верю в чудеса!

( Дальше )

Скрытый текст: Показать Акварель. Самое акварельное время года – это осень, несомненно. Отдав бархатную гуашь для зимы, воздушную пастель для весны, яркое масло для лета, осень забирает себе самую удивительную сущность – акварель. С утра шёл дождь. Влажный, глубокий рисунок мира; четко прорисованные детали, насыщенный цвет… И этот запах… Так пахнет лист бумаги, когда прикасаешься к нему кистью – древесный запах, прозрачный, чарующий аромат. В воздухе застыли невесомые капли последождия, и прямо хочется вдыхать эту воду в себя, вовнутрь, вглубь; раствориться в ней, пропитаться, стать такой же богатой, как осенняя листва. Небесная акварель по-сырому, тающее серебро облаков, восхищающая прохлада. Поразительное сочетание полупрозрачности и насыщенности, размытости очертаний и ясности моментов. Распахнуть в глаза и наслаждаться. Вот для чего нужна осень. 23 снетября 2011 Скрыть

Нашла!
Ликую, потому что хлестануло воспоминанием, я читала когда-то в юности письма... И такие восхитительные были они, такие нежные, неземные!.. И автора не помню, только имя адресата - Татьяна (и то, не была до конца уверена).
И все-таки нашла! Час поиска в переписках русских писателей...
Ну разве это не чудо?

Скрытый текст: Показать 13/V-45 Таня, сейчас четыре часа ночи, мертвая тишина, только стучат часы, я только что вернулся… после того, как простился с Вами на углу Ордынки, и, может быть, навсегда, на всю жизнь, до смерти унес в памяти, в своем сознании и это бледное Ваше лицо, и улыбку, и голос – все, что заставляет меня думать о Вас непрерывно, мучительно, радостно. Какая-то голубая, лунная, магическая ночь. И глупо говорить о любви (ведь Вам не нужны «объяснения») – глупо, потому что это не любовь. Это – что-то такое огромное, сжимающее сердце, чему я не подберу названия на нашем человеческом языке. Это и дружба, и ощущение чудесной человеческой нежности, и желание следить каждый Ваш шаг, беречь Вас, отдать Вам всю свою заботу, всю радость, всю силу, все то хорошее, что еще, может быть, осталось во мне… Мне временами хочется умереть – потому что, умирая, я имею право позвать Вас и сказать Вам ту единственную правду, которой я живу сейчас. Это длится уже давно – с той снежной глухой зимы в Алма-Ате в 1942 году – длится три года. Это так сильно, …проверено временем, что я спокойно, не боясь ошибиться и не боясь бессознательно обмануть и себя, и Вас, говорю Вам об этом… Я напишу ещё. Сейчас мне трудно. Может быть, потому, что я понял наконец – вся моя жизнь была как ожидание Вас и только для Вас мне стоит жить на этом свете…. Это даже страшно. Не сердитесь на меня, Таня, милая. Ваш К. Паустовский 19/V-45 Опять глубокая ночь, - я никак не выйду из этих глухих и поздних ночей, опять синеет за окнами рассвет, и кажется, что этот рассвет – единственный в мире, самый томительный, самый прекрасный, потому что вот в это столетие, в этот год, в эту ночь, - и на этом рассвете живете Вы, Таня. Я благодарен судьбе за то, что из сотен и тысяч лет, когда я мог бы родиться, я живу именно сейчас, в одно время с Вами, и мне страшно от мысли, что могло быть иначе, что на протяжении огромных времен я мог бы не встретить Вас. Начинаешь верить в судьбу. Она есть. И, пожалуй, ни на какое счастье не променяешь всю эту щемящую тревогу, горечь, необъяснимую печаль и любовь (такую же необъяснимую), которые измучили сердце. Как будто дыхание чего-то огромного, того, что сильнее смерти, входит в жизнь. В этом есть какая-то непомерная чистота, ясность. И какая-то внутренняя дрожь, какая бывает только холодным, чистым, очень ранним утром, когда еще вся земля спит. Чистота. «Да святится имя твоё», - помните? Как странно, даже страшно, но прекрасно, когда поэзия становится самой жизнью. Это бывает, наверное, раз в сотни лет… Ваш К. Паустовский Солотча Ряз. обл. 6/Х-45 Таня, не хмурьтесь, не сердитесь за то, что я Вам пишу… По «умным» человеческим законам и по обычным понятиям о порядочности я не должен Вам писать и снова врываться в Вашу жизнь. Я это знаю, но все же пишу. Потому что не могу иначе. Писать я перестану только в том случае, если Вы мне не ответите и если Вы мне запретите писать… 24 сентября я узнал о Вашем отъезде (совершенно безумном) в Кизляр. Сразу как будто оборвалось сердце. Я не могу привыкнуть к мысли, что Вас нет в Москве. Я не могу понять – зачем это? Мне все время страшно за Вас и очень тревожно, - хотите ли Вы этого или не хотите. Не посылайте меня к черту за это. Я вспомнил все, что слышал о Кизляре, это диковатое место, там малярия, ветры, степь, Терек… Если в этом есть доля моей вины (а она есть), то я не заслуживаю ничего, кроме отвращения. Но что бы ни случилось и как бы глупо я ни поступал в этой жизни, я знаю перед богом и людьми (как говорили в старину – и хорошо говорили), что Вас я любил настоящей огромной любовью. 24 сентября вечером я уехал в Солотчу. Я не хотел оставаться в Москве. Мне хотелось одиночества глухого полного – я получил его свыше всякой меры. Я живу один в пустом, заброшенном доме. Печальнее и горше этой осени, кажется, не было в мире. Бесконечные холодные ночи. Такой ночью я и пишу Вам… Что-то жжет и жжет в груди и не проходит. И все ночи почему-то не выходят из памяти стихи Сологуба: «В поле не видно ни зги. Кто-то зовет: «Помоги!» Что я могу? Сам я и беден и мал, сам я смертельно устал – как помогу?» Мне кажется, что Вы мне ответите хотя бы несколько слов… Будьте спокойны, Таня. Москва вернется. Ваш К. Паустовский Может быть, все, что я пишу, глупо и не нужно – если Вам хорошо. Тогда простите. Сад за окнами уже опадает дождем, но остались еще какие-то маленькие трогательные цветы. Вот один из них. И осенние листья. Это совсем не сантименты. Там же у Вас нет нашей осени. Мне страшно хочется, чтобы Вы были по-настоящему счастливы. Я не мог дать Вам счастья – я только усилил горечь и разочарование. Но я буду бесконечно рад и спокоен, если Вам будет хорошо… К. Паустовский Был до Солотчи в Ленинграде, ездил в Финляндию, познакомился с удивительным человеком – Ахматовой. Пишу – с трудом – вторую часть автобиографической повести. Видите, я никак не могу окончить это письмо. Мне все кажется, что я не написал самого главного… Кончаю. Сейчас два часа ночи. Тьма. Ветер. Я выходил в сад, там глухо, страшно, только огромные звезды в черном небе и шумит под ногами пала листва. И нет Вас. Вы не понимаете, как это больно и как это страшно. Вы ничего не понимаете,— как важно, как нужно для меня именно сейчас услышать хоть одно Ваше слово, хотя бы издали Ваш голос. Будьте счастливы, спокойны, не грустите. Солотча Ряз. 15/Х-45 Таня, получил Вашу телеграмму из Кизляра. Я не ждал ее и потому обрадовался, как мальчишка. В общем я отнесся к ней так, как моя солотчинская хозяйка старушка Пожалостина относится к деньгам, которые ей присылает по почте дочь из Ленинграда. Она прячет их и боится потратить, так как ей кажется, что это те самые милые и дорогие ей деньги, которые дочь держала в своих руках и от них даже пахнет ее духами. Старушка забывает, что это совсем не так и что деньги ей принес сопливый мальчишка-почтарь. Так и я читал и перечитывал Вашу телеграмму... Здесь выпал глубокий снег, морозы, ветер. Пустой дом гудит по ночам, как разбитый корабль... в общем я хлебнул одиночества, темноты и холода. Как в песенке Луговского: «Если мы не сдохнем от холода и голода, мы еще увидимся, милая моя». Писал здесь, читал, бродил по лесам, думал о всяких странностях в жизни. В лесах еще много золота и доцветают белые сухие гвоздики — очень пахучие. Третьего дня послал Вам вторую телеграмму. (Почта здесь — на отлете, в избе, у стены старого монастыря в сосновом лесу.) Потом я ушел в луга, за старое русло Оки, на так называемый «Остров». (Ради бога, не бросайте в этом месте читать письмо,— дальше будет интересно.) Остров огромный, он со всех сторон окружен водой, Окой и ее старым руслом. Было солнце, синий день, в тени лежал иней. И так как я все время думал об одной милой женщине, которая теперь так далеко, я пробродил до сумерек. К вечеру я подошел к старому руслу и увидел, что моста нет, он затоплен и над ним на метр стремительно идет вода. Потом только я узнал, что на Оке в связи с концом навигации открыли все шлюзы и начался обычный здесь поздней осенью второй разлив Оки. Вода прибывала на глазах, я был один на острове, до Солотчи было далеко. Стемнело, нагнало тучи, сорвался ветер, и пошел густой снег. И не было вблизи ни одного стога. И холод был собачий. И я понимал, что влип в очень скверную историю. И все время думал о Вас. К счастью, у меня были спички, я с трудом развел костер, его издали вечером заметили с того берега, и за мной приехал на челне в темноте и буре рыжий мужичок Люхин. Он сказал мне: «Это козырный случай, что я тебя заметил, а то к утру обязательно весь остров затопит». Утром я посмотрел из окон мезонина — на месте острова ходила валами серая окская вода, и мне задним числом стало страшно. Как же тут не задуматься о странностях жизни... Я не знаю, чем это объяснить, но мне бывает физически больно от мысли, что все окружающее меня так далеко от Вас, что Вы его никогда не увидите и потому все это — напрасная красота. От нее только щемит на сердце. Вот и сейчас в саду, на чистом голубом снегу, стоят золотые и красные кусты и деревья, и на снег падают дождем желтые листья. Я пишу и спохватываюсь,— может быть, все это для Вас сейчас неинтересно. Вам трудно, должно быть, Таня?.. Пишу вторую часть автобиографической повести («Классическая гимназия»). «Чегой-то такое получается», — как говорит Зощенко. Первая часть должна скоро появиться в «Новом мире». Я Вам пришлю. Она Ваша по праву (как и все остальное). Прощайте, Таня. Я боюсь написать большее. Ваш К. Паустовский Москва 13/XII-45 Я ждал Вашего письма, Таня, но его все нет и нет... Я признаюсь Вам, — я очень измучился за последние дни, много раз порывался писать Вам, но все откладывал и откладывал. Я тянусь к Вам всем существом, и, может быть, в этом гораздо больше детского и желания привязанности, чем взрослого мужского отношения. И вместе с тем я знаю — с Вами я должен быть честным до конца, - что я не смогу переменить свою жизнь и уйти к Вам… У меня не хватит сил, мужества, я никогда не избавлюсь от сомнений (а их много – и мой возраст, и то, что я до сих пор не знаю, что у Вас на душе, и еще многое другое). И вот получается так, что среди множества недостатков у мнея есть одно достоинство – возможность писать и хотя бы этим путем передать окружающим все то подлинно хорошее, что ест ьу меня за душой. К сожалению – только в этом, громко говоря, в писательстве я – настоящий. И это, пожалуй, единственное, что мне остается сейчас. Почти все время я чувствую себя совсем чужим и очень часто беспомощным в этой тугой и недружелюбной жизни. Мне очень горько, очень, но об этом не стоит говорить. И как на донышке каждого дня есть немного золота, так и на донышке души есть немного, совсем немного надежды, что Вы поймете меня и простите… Напишите мне. Я буду ждать… Ваш К. Паустовский Коктебель. 13 мая 1953…Радость моя, Танюшка, получил первое твое письмо и телеграмму. Ты все думаешь, что тебя мало любят, а я все никак не умею сказать, как я люблю тебя бесконечно и трогательно, ласковый и единственный для меня человек. Я привязался к тебе так, как никогда и ни к кому не мог бы привязаться в жизни, – всем своим существом. Я разговариваю с тобой отсюда каждый день – тихонько, шепотом – и даже смеюсь от счастья. Бог наградил нас любовью, и все прошлое кажется мне … обидой и напрасной тратой сил и лет. Это письмо придет после дня твоего рождения. Будь спокойна, счастлива – главное у нас есть… … Нежность, единственный мой человек, клянусь жизнью, что такой любви (без хвастовства) не было еще на свете. Не было и не будет, вся остальная любовь – чепуха и бред. Пусть спокойно и счастливо бьется твое сердце, мое сердце! Мы все будем счастливы, все! Я знаю и верю… Танюша, родная, мы еще будем жить – такая любовь, как наша, не кончается. Вся жизнь моя до последней капли – только в тебе, в одной тебе, целую и жду, верю в последнюю милость, если не людей, то жизни. У меня нету слов, а было так много, чтобы передать тебе силу моей любви… Я мужественно буду ждать тебя все время, всю жизнь и здесь, на земле, и там, где нас пока нет…» Май 1966 г. Больница. Танюша, как хорошо, что ты здесь. Я лежу тихо, как мышь, чтобы не морочить врачей. У меня все хорошо. Наша любовь такая, что с ней не может ничего случиться. Я буду жить ради тебя, а ты живи для меня. Целую. * * * Нежность, единственный мой человек, клянусь жизнью, что такой любви (без хвастовства) не было еще на свете. Не было и не будет, вся остальная любовь - чепуха и бред. Пусть спокойно и счастливо бьется твое сердце, мое сердце! Мы все будем счастливы, все! Я знаю и верю... 1966 г. Май. Не могу не писать тебе. Боюсь сглазить наше счастье. Детка моя единственная во всей вселенной. Думаю о тебе беспрерывно... Любовь моя безмерна, знай это! * * * Танюша, родная моя, мы еще будем жить - такая любовь, как наша, не кончается. Вся жизнь моя до последней капли - только в тебе, в одной тебе, целую и жду, верю в последнюю милость если не людей, то жизни. У меня нету слов, а было так много, чтобы передать силу моей любви. Пишу бессвязно, прости. Но я мужественно буду ждать тебя все время, всю жизнь и здесь, на земле, и там, где нас пока нет... 15 мая 1968 г. С самым удивительным днем нашей жизни - Днем рождения Тани (Тытяны). Для нашей Тани Все были жребии равны. Танюха! Радость моя, прими это неуклюжее послание, оно составлено из алмазных слов и от чистого сердца, но в спешке не отшлифовано... * * * (Письмо Паустовского, продиктованное им за два месяца до смерти) Когда выйдет собрание сочинений, купите для Тани-мамы маленький домик около ее родного моря - в родном ее городе, и пусть там живет с ней кто-нибудь из настоящих друзей... Не давайте ей отчаиваться, - жизнь оборвалась у меня чуточку раньше, чем могла бы, но это пустяк в сравнении с той огромной, неизъяснимой любовью, какая была и навеки останется между нами и никогда не умрет. Золотое сердце мое, прелесть моя, я не сумел дать тебе ту счастливую жизнь, какой ты заслуживаешь, может быть, одна из тысяч людей. Но бог дал мне счастье встретить тебя, этим оправдана и моя жизнь, и моя работа, - в общем, незаметная перед лицом моей любви. Благодаря тебе я был счастлив в этой земной жизни. И поверил в чудо... Да святится имя твое, Танюша! Скрыть

Это не все! Нашла в разных источниках, так непросто собирать по кусочкам ощущения прошлого...

Как-то так вышло, что в последнее время прямо несколько стоящих фильмов посмотрела...

( Дальше )

Я с ума схожу по этой песне, кажется, что она меня всю пронзила
http://www.youtube.com/watch?v=56ix4AfkCy4
Это опять помешательство, как тогда с Yiruma

http://blog.sibmama.ru/weblog_entry.php?e=94085
музыка - http://www.pattinson-fan.ru/forum/17-130-6
На память себе, иначе забуду...

Наверное, я совсем отсталый человек...
( Дальше )

[  Настроение: В непонятках ]

Первый весенний дождь,
Юный предвестник лета.
......................
Капли тугие твои,
Лупят по талому снегу,
Нам разрешая двоим
Чувствовать серое небо
......................
Скроют, минуя, года,
Пыль на закрытых страницах.
Мне не забыть никогда
Дождь на дрожащих ресницах.
30.03.2009
Автора не заню, к сожалению...

( Дальше )